Библиотекарь имени себя без скобочек
Письмо«Отец.
Папа.
Папочка.
Я не знаю, как начать это письмо. Пытаясь задуматься, вспоминаю тебя - ручка выпадает из непослушных пальцев и летит на пол, а ладонь сама лезет в брюки. Мне самому противно до тошноты, и я боюсь, как отреагируешь ты.
Отец, я тебя люблю.
Не как отца.
Мне хочется это все зачеркнуть, сжечь бумагу, развеять пепел над водой или хотя бы высыпать в унитаз. Но я делал так бесчисленное количество раз, и пора просто написать. Потому что сказать я точно не смогу.
Папа. С шести лет не разрешал мне так себя называть, а когда прочтешь все это, думаю, не позволишь вообще носить твою фамилию. Мне станет только легче от этого, знай. Я смогу любить тебя как мужчину, а это и вполовину не так страшно, как любить родственника. Отца.
Мне страшно, потому что я не могу предугадать твою реакцию. Я лишь предполагаю, что ты вышвырнешь меня из дома, а в реальности все может быть хуже. Психиатрическая лечебница, учеба в другой стране. Невозможность видеть тебя. Это будет хуже убийства, папочка.
Я сейчас шепчу это слово и пьяно улыбаюсь. Повторяю на разные лады. Мне нравится стонать это слово, лаская себя. И сейчас мне почти не стыдно пачкать бумагу своими фантазиями. Я писал и больше, и грязнее... Мне нравится представлять твои руки, придумывать ласковые взгляды и нежные прикосновения. И описывать, описывать словами, чтобы потом перечитывать и представлять снова и снова... Как ты гладишь меня, обнимаешь, шепчешь мое имя, целуешь всего, от макушки до пяток. И ласково улыбаешься.
Иногда я ненавижу тебя. Иногда - каждое утро, когда ты смотришь на меня как на своего подчиненного и сухо требуешь быть лучшим из лучших, быть достойным тебя. Ненавижу, потому что я стараюсь быть лучшим и без приказов. Чтобы ты счастливо улыбнулся и гордо сказал: "Это мой сын". Но сейчас, с каждым новым словом, я теряю всякую возможность даже мечтать об этом. И мне кажется, что я падаю куда-то, тону в собственной крови, в нашей крови. И моя - наша - плоть сама пожирает себя. Потому что инцест противен человеческой природе.
И пока я схожу с ума, медленно сгораю от неизлечимой болезни, ты - с высоты прожитых лет - презираешь меня, глупого и самонадеянного. Стремящегося стать равным тебе. И когда я думаю об этом, я снова ненавижу тебя. И тогда фантазии приходят совсем другие... Мне хочется видеть тебя в инвалидном кресле, хочется ухаживать за тобой. И дарить ласку. Я представляю себе в мельчайших подробностях плед на твоих коленях, твои руки с аккуратными ногтями, потом - расстегнутую молнию брюк, твой член, мускусный запах, врывающийся в ноздри. Сейчас я жадно облизываю пальцы, и у меня дрожат колени. Хочу нестерпимо.
Однажды Суо заметил мое возбуждение и подумал, что это его вина. И он помог мне на какое-то время освободиться от тугого комка в паху. Папа, я представлял на его месте тебя. Я не мог потом смотреть на тебя, но то, что подарил мне Суо, было гораздо лучше ночных фантазий под одеялом.
А бывает, что я думаю: инцест не так уж отвратителен. Я смотрю на близнецов Хитатиин, слежу, как они соприкасаются коленями под столиком, переплетают пальцы рук, улыбаются друг другу и понимают друг друга без слов. Я бы тоже мог понимать тебя, папа. Если бы ты позволил подойти чуть ближе... Но я и сам боюсь подходить, боюсь кончить от одного только твоего запаха, упасть и развести ноги при одном лишь взгляде. Боюсь и хочу-хочу-хочу.
Папа. Мне все равно, что ты сделаешь со мной, но прошу только об одном: не прогоняй далеко. Я умру, правда. Без тебя мне не будет нужды жить.»
Кёя скомкал лист бумаги и криво улыбнулся, поджигая его. Он писал подобные письма каждую ночь. Описывал, краснея, фантазии или просто писал множество раз имя отца. Сидел подолгу за столом и перечитывал письмо несколько раз. А потом сжигал бумагу. В вазе для фруктов. Щелкал зажигалкой, подносил дрожащий язычок пламени к белоснежному углу и любовался тем, как сгорают кусочки его давно сгнившей души. Бесполезная трата времени, сил, нервов, бумаги и чернил. Кёю немного трясло всякий раз при виде облизываемых пламенем слов. В такие моменты хотелось поджечь такой же белый угол простыни на постели отца и любоваться, как заживо сгорает тот, кто был для него недоступен.
Папа.
Папочка.
Я не знаю, как начать это письмо. Пытаясь задуматься, вспоминаю тебя - ручка выпадает из непослушных пальцев и летит на пол, а ладонь сама лезет в брюки. Мне самому противно до тошноты, и я боюсь, как отреагируешь ты.
Отец, я тебя люблю.
Не как отца.
Мне хочется это все зачеркнуть, сжечь бумагу, развеять пепел над водой или хотя бы высыпать в унитаз. Но я делал так бесчисленное количество раз, и пора просто написать. Потому что сказать я точно не смогу.
Папа. С шести лет не разрешал мне так себя называть, а когда прочтешь все это, думаю, не позволишь вообще носить твою фамилию. Мне станет только легче от этого, знай. Я смогу любить тебя как мужчину, а это и вполовину не так страшно, как любить родственника. Отца.
Мне страшно, потому что я не могу предугадать твою реакцию. Я лишь предполагаю, что ты вышвырнешь меня из дома, а в реальности все может быть хуже. Психиатрическая лечебница, учеба в другой стране. Невозможность видеть тебя. Это будет хуже убийства, папочка.
Я сейчас шепчу это слово и пьяно улыбаюсь. Повторяю на разные лады. Мне нравится стонать это слово, лаская себя. И сейчас мне почти не стыдно пачкать бумагу своими фантазиями. Я писал и больше, и грязнее... Мне нравится представлять твои руки, придумывать ласковые взгляды и нежные прикосновения. И описывать, описывать словами, чтобы потом перечитывать и представлять снова и снова... Как ты гладишь меня, обнимаешь, шепчешь мое имя, целуешь всего, от макушки до пяток. И ласково улыбаешься.
Иногда я ненавижу тебя. Иногда - каждое утро, когда ты смотришь на меня как на своего подчиненного и сухо требуешь быть лучшим из лучших, быть достойным тебя. Ненавижу, потому что я стараюсь быть лучшим и без приказов. Чтобы ты счастливо улыбнулся и гордо сказал: "Это мой сын". Но сейчас, с каждым новым словом, я теряю всякую возможность даже мечтать об этом. И мне кажется, что я падаю куда-то, тону в собственной крови, в нашей крови. И моя - наша - плоть сама пожирает себя. Потому что инцест противен человеческой природе.
И пока я схожу с ума, медленно сгораю от неизлечимой болезни, ты - с высоты прожитых лет - презираешь меня, глупого и самонадеянного. Стремящегося стать равным тебе. И когда я думаю об этом, я снова ненавижу тебя. И тогда фантазии приходят совсем другие... Мне хочется видеть тебя в инвалидном кресле, хочется ухаживать за тобой. И дарить ласку. Я представляю себе в мельчайших подробностях плед на твоих коленях, твои руки с аккуратными ногтями, потом - расстегнутую молнию брюк, твой член, мускусный запах, врывающийся в ноздри. Сейчас я жадно облизываю пальцы, и у меня дрожат колени. Хочу нестерпимо.
Однажды Суо заметил мое возбуждение и подумал, что это его вина. И он помог мне на какое-то время освободиться от тугого комка в паху. Папа, я представлял на его месте тебя. Я не мог потом смотреть на тебя, но то, что подарил мне Суо, было гораздо лучше ночных фантазий под одеялом.
А бывает, что я думаю: инцест не так уж отвратителен. Я смотрю на близнецов Хитатиин, слежу, как они соприкасаются коленями под столиком, переплетают пальцы рук, улыбаются друг другу и понимают друг друга без слов. Я бы тоже мог понимать тебя, папа. Если бы ты позволил подойти чуть ближе... Но я и сам боюсь подходить, боюсь кончить от одного только твоего запаха, упасть и развести ноги при одном лишь взгляде. Боюсь и хочу-хочу-хочу.
Папа. Мне все равно, что ты сделаешь со мной, но прошу только об одном: не прогоняй далеко. Я умру, правда. Без тебя мне не будет нужды жить.»
Кёя скомкал лист бумаги и криво улыбнулся, поджигая его. Он писал подобные письма каждую ночь. Описывал, краснея, фантазии или просто писал множество раз имя отца. Сидел подолгу за столом и перечитывал письмо несколько раз. А потом сжигал бумагу. В вазе для фруктов. Щелкал зажигалкой, подносил дрожащий язычок пламени к белоснежному углу и любовался тем, как сгорают кусочки его давно сгнившей души. Бесполезная трата времени, сил, нервов, бумаги и чернил. Кёю немного трясло всякий раз при виде облизываемых пламенем слов. В такие моменты хотелось поджечь такой же белый угол простыни на постели отца и любоваться, как заживо сгорает тот, кто был для него недоступен.