Библиотекарь имени себя без скобочек
ГаммыТы это помнишь?
Я держал в руках скрипку. Пальцы не слушались, было холодно и пьяно. Арбат праздновал Рождество.
Завтра ты провел по моим нотам красной краской, я вставил лист в раму, я долго смотрел на это совершенно отвратительное слияние. Я ненавидел пролетарски-красную матрешку, которая улыбалась глазами моих до.
Это был авангард, нужный французским неженкам. Через двенадцать и один день меня пригласили в богатый дом, я играл на скрипке что-то тошнотворно-русско-балалаечное. Моя скрипка плакала, она рвалась из рук, как раненая кошка.
Богатый дом покупал мои ноты. Маленькая белоглазая скрипачка, она коснулась моих нот, она выплюнула мою музыку. Пока я блевал в уборной, ты рисовал метель на моем пригласительном, ты брызгал белой краской, а потом провел линии телефонных проводов и размашисто написал красным забытым флажком ре. Струна, лопнув, рассекла белоглазой девочке кожу на щеке, зернышками намалеванного граната кровь рассыпалась по ее платью.
Я вел тебя по Чистопрудному бульвару, ты был в моей шубе. Я играл на струнах твоей болезненной привязанности, я назвал наше общее чувство для себя - ненавистью, для тебя - кошачьей потребностью в тепле. Бросив черный переливчатый мех в пруд, ты ушел напиваться. Ночью, когда скрипка моя из окна звала тебя на всю Москву, ты написал на стене масляной краской, как ты ненавидишь меня. Насмешливый твердый знак в стекле распахнутого окна отразился звенящей ми.
Я купил тебе ошейник из шелка, он завязывался бантом, пряча синяки в форме уродливых сердец. Мои губы били тебя в шею, наверное, очень больно, потому что ты плакал и кричал. Когда солнце катилось вверх, я лежал под белым саваном, а ты курил у окна. Это были дорогие горькие сигары. Потом ты рисовал прозрачными кляксами дым, капли грязной воды оставляли на бумаге дорожки слез, ты уходил. Я писал на неровных линиях свои ноты, ждал твоих шагов в комнате, за спиной, ждал мокрого носа в ладонь. Ты дрался, приходил, капал кровью. Один раз - я бросил бумагу на пол, она была пуста, а на прозрачной строке села кровавая фа. Хорошо было ждать твоего нападения.
Ты болел мучительно, хронически - твое глупое сердце, твои пустые легкие и твои изломанные пальцы подводили тебя к грани счастья, за которой было только блекло-синее море. Серо-синее, пыльно-синее, пепельно-синее море твоей свободы, в которое я тебя не пускал. Слишком много переливов серого шелка видел я за гранью твоего счастья, поэтому тянул прочь, я покупал тебе холсты и дорогие краски, а ты рисовал только море. Ты пил и рисовал, рисовал и тонул, тонул и пил, чтобы не захлебнуться. На волнах цвета жженой кости ты бросил обрывок белого паруса. Этот обрывок оставил на моих губах соль.
Я писал очень много. Дешево, ярко и так много, что не хватало нотных листов. Я брал твои холсты, бросал на стол, они прилипали к лаку. Твоя краска прилипала к моему лаку, а я проводил неровные линии, я рисовал музыку кляксами. Ты отбирал у меня кисточку, гладил меня по голове. Мои деньги - вызывали у тебя жалость. Дорогие кисти, иногда хотелось собрать их и по одной - в тебя. Чтобы кроваво-красная - не просто название краски.
Богатый дом покупал, платил, заказывал еще и покупал. Моя музыка для шарманок - она любилась всем. Нарисованный тобой висельник, ля с уродливым длинным штилем, кажется, улыбался мне со стены. Когда ты плакал, я говорил, что висельник тебя ждет. Ты затыкался и жалел меня, я видел это по глазам.
Твой саван был залит краской. Много красной - твоя кровь была бледнее, много синей - твое лицо было бледнее, много зеленой - твои стеклянные глаза, они тоже были бледнее. Ты высох, тюбик с краской, а я написал тебе музыку, но она звучала как песенка для обезьянки на привязи. Я подошел и вслепую ткнул черной краской там, где раньше билось твое птичье сердечко. Среди ярких клякс это пятно было смешной и нелепой ноткой си, которую ты гордо вдавливал в рояль, когда мы играли вдвоем.
Я это помню.
Кажется, через две недели без одного дня я сознался, что моя муза умерла. Муза умерла от воспаления пустых легких, ее глупое сердце разорвалось на мелкие кусочки, ее изломанные пальцы разодрали в бледную кровь грудную клетку.
Я сидел на Арбате, среди заключенных в рамы холстов. Красная матрешка улыбалась глазами моих до, кто-то ее купил. Кто-то спросил, как звали художника, а я ответил, что это уже совсем неважно. Арбат праздновал Рождество.
Я держал в руках скрипку. Пальцы не слушались, было холодно и пьяно. Арбат праздновал Рождество.
Завтра ты провел по моим нотам красной краской, я вставил лист в раму, я долго смотрел на это совершенно отвратительное слияние. Я ненавидел пролетарски-красную матрешку, которая улыбалась глазами моих до.
Это был авангард, нужный французским неженкам. Через двенадцать и один день меня пригласили в богатый дом, я играл на скрипке что-то тошнотворно-русско-балалаечное. Моя скрипка плакала, она рвалась из рук, как раненая кошка.
Богатый дом покупал мои ноты. Маленькая белоглазая скрипачка, она коснулась моих нот, она выплюнула мою музыку. Пока я блевал в уборной, ты рисовал метель на моем пригласительном, ты брызгал белой краской, а потом провел линии телефонных проводов и размашисто написал красным забытым флажком ре. Струна, лопнув, рассекла белоглазой девочке кожу на щеке, зернышками намалеванного граната кровь рассыпалась по ее платью.
Я вел тебя по Чистопрудному бульвару, ты был в моей шубе. Я играл на струнах твоей болезненной привязанности, я назвал наше общее чувство для себя - ненавистью, для тебя - кошачьей потребностью в тепле. Бросив черный переливчатый мех в пруд, ты ушел напиваться. Ночью, когда скрипка моя из окна звала тебя на всю Москву, ты написал на стене масляной краской, как ты ненавидишь меня. Насмешливый твердый знак в стекле распахнутого окна отразился звенящей ми.
Я купил тебе ошейник из шелка, он завязывался бантом, пряча синяки в форме уродливых сердец. Мои губы били тебя в шею, наверное, очень больно, потому что ты плакал и кричал. Когда солнце катилось вверх, я лежал под белым саваном, а ты курил у окна. Это были дорогие горькие сигары. Потом ты рисовал прозрачными кляксами дым, капли грязной воды оставляли на бумаге дорожки слез, ты уходил. Я писал на неровных линиях свои ноты, ждал твоих шагов в комнате, за спиной, ждал мокрого носа в ладонь. Ты дрался, приходил, капал кровью. Один раз - я бросил бумагу на пол, она была пуста, а на прозрачной строке села кровавая фа. Хорошо было ждать твоего нападения.
Ты болел мучительно, хронически - твое глупое сердце, твои пустые легкие и твои изломанные пальцы подводили тебя к грани счастья, за которой было только блекло-синее море. Серо-синее, пыльно-синее, пепельно-синее море твоей свободы, в которое я тебя не пускал. Слишком много переливов серого шелка видел я за гранью твоего счастья, поэтому тянул прочь, я покупал тебе холсты и дорогие краски, а ты рисовал только море. Ты пил и рисовал, рисовал и тонул, тонул и пил, чтобы не захлебнуться. На волнах цвета жженой кости ты бросил обрывок белого паруса. Этот обрывок оставил на моих губах соль.
Я писал очень много. Дешево, ярко и так много, что не хватало нотных листов. Я брал твои холсты, бросал на стол, они прилипали к лаку. Твоя краска прилипала к моему лаку, а я проводил неровные линии, я рисовал музыку кляксами. Ты отбирал у меня кисточку, гладил меня по голове. Мои деньги - вызывали у тебя жалость. Дорогие кисти, иногда хотелось собрать их и по одной - в тебя. Чтобы кроваво-красная - не просто название краски.
Богатый дом покупал, платил, заказывал еще и покупал. Моя музыка для шарманок - она любилась всем. Нарисованный тобой висельник, ля с уродливым длинным штилем, кажется, улыбался мне со стены. Когда ты плакал, я говорил, что висельник тебя ждет. Ты затыкался и жалел меня, я видел это по глазам.
Твой саван был залит краской. Много красной - твоя кровь была бледнее, много синей - твое лицо было бледнее, много зеленой - твои стеклянные глаза, они тоже были бледнее. Ты высох, тюбик с краской, а я написал тебе музыку, но она звучала как песенка для обезьянки на привязи. Я подошел и вслепую ткнул черной краской там, где раньше билось твое птичье сердечко. Среди ярких клякс это пятно было смешной и нелепой ноткой си, которую ты гордо вдавливал в рояль, когда мы играли вдвоем.
Я это помню.
Кажется, через две недели без одного дня я сознался, что моя муза умерла. Муза умерла от воспаления пустых легких, ее глупое сердце разорвалось на мелкие кусочки, ее изломанные пальцы разодрали в бледную кровь грудную клетку.
Я сидел на Арбате, среди заключенных в рамы холстов. Красная матрешка улыбалась глазами моих до, кто-то ее купил. Кто-то спросил, как звали художника, а я ответил, что это уже совсем неважно. Арбат праздновал Рождество.